"ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ЛОВУШКИ" ПОСТПРИВАТИЗАЦИОННОГО ПЕРИОДА В РОССИИ*.

А. ОЛЕЙНИК, доктор социологии, кандидат экономических наук, старший научный сотрудник ИМЭПИ РАН, доцент ГУ-ВШЭ

* Автор выражает признательность С. Авдашевой (ГУ-ВШЭ) за ряд конструктивных предложений, высказанных в ходе работы над статьей.

"Только теперича вполне чувствуешь и понимаешь, насколько мы за десять лет шагнули вперед! Ну, взять любую сторону нашей жизни - то есть, во всем полное развитие и счастливый успех".

М. Зощенко "Шапка" (Рассказы и фельетоны 1927-1929 гг.)

Реформы в бывших социалистических странах:

от игнорирования институциональных ограничений к их учету

Изменения, происходящие в последние десятилетия в России и других странах бывшего СССР, формируют богатый эмпирический материал, весьма полезный в контексте давно ведущейся дискуссии о соотношении ожидаемого и непредсказуемого в последствиях принимаемых людьми решений. В частности, особый интерес к исследованию неожиданных результатов действия проявляли такие представители либеральной мысли, как Ф. Хайек и К. Поппер, причем последний специально увязывал неожиданные (unintended) результаты с осознанными (intended) решениями(1). Именно нацеленные на лучшие либеральные цели реформы дали настолько противоречивые результаты, что это превратило теоретический парадокс в совершенно реальную проблему. Отмена планирования привела не к увеличению производства, а к его глубокому спаду; уничтожение системы всеобъемлющего контроля над населением обусловило не становление свободного гражданского общества, а рост преступного и девиантного поведения; отказ от монополии на внешнюю торговлю обернулся стихийным вывозом капитала и природных ресурсов. Можно ли найти хотя бы ex post рациональное обоснование этих результатов, чтобы избежать повторения подобного в будущем?

Говоря о непредвиденных результатах макроэкономической политики в России в 1990-х годах, В. Полтерович использует термин "институциональные ловушки". Этот термин фиксирует устойчивые негативные институциональные последствия тех или иных (изначально продиктованных благими намерениями) макроэкономических решений(2). Например, инфляция, сопровождавшая либерализацию цен, обусловила масштабное и продолжавшееся даже после сведения годовых темпов инфляции к двухзначным цифрам использование бартера. Дело в том, что при принятии макроэкономических решений не учитывалась специфика институциональной среды, сложившейся в постсоветских странах. Либерализация происходила по моделям, перенесенным напрямую из учебников по микро- и макроэкономике на практику. Так называемый "Вашингтонский консенсус", лежавший в основе первой волны реформ в бывших социалистических странах, сводился к необходимости проведения политики финансовой стабилизации, освобождения цен и отмены планирования, а также к приватизации государственной собственности. Игнорирование условий, в которые были помещены идеальные неоклассические модели, и привело к неожиданным, подчас прямо противоположным искомым результатам.

Если в основном направлении экономической теории специфические условия применения моделей вообще не принимаются во внимание, то институциональная теория помещает их в центр анализа, причем как на микро-, так и на макроуровне. Так, с точки зрения неоинституциональной экономики некоторые "институциональные ловушки" объясняются трудностями с нахождением равноценной замены участникам сделки на микроуровне. Возьмем тот же бартер. В унаследованной от советского времени структуре экономики каждое предприятие не имело особых альтернатив в выборе поставщиков и покупателей. После отмены директивного планирования находящиеся в середине производственной цепочки предприятия превратились в заложников тех, которые находятся ближе к потребителю(3). Цену на произведенный ими продукт, учитывая безвыходность ситуации, покупатель потенциально мог снижать даже ниже себестоимости. Переход на бартерные расчеты в данных условиях позволял ограничить оппортунизм покупателя при сохранении прежних производственных связей.

Что касается ограничений в применении моделей, возникающих на макроуровне, то здесь особое внимание уделяется формальным и неформальным институтам. К формальным институтам относят законы, писаные правила, а к неформальным - обычаи, неписаные нормы и общепринятые условности(4). Работать с формальными институтами довольно легко: информация о них доступна, и возможны достаточно быстрые изменения с помощью волевых решений. Вероятно, именно поэтому в основе "пост-Вашингтонского консенсуса", отражающего смещение акцентов при реализации второй волны реформ в бывших социалистических странах с учетом "ловушек", возникавших на их первом этапе, лежит понимание приоритетности изменений в формальных институтах. В частности, упор делается на создание благоприятного инвестиционного климата, обеспечение гарантий частной собственности, укрепление структур корпоративного управления, развитие частных и общественных регулирующих структур, увеличение эффективности работы налоговых органов(5). Если реформы первой волны имели исключительно телеологический характер, то есть были направлены на непосредственное копирование абстрактных моделей, на якобы заранее известный результат - совершенно конкурентный рынок(6), то реформы второй волны обусловливают достижение этого результата при помощи изменения формальных институтов.

Однако "институциональные ловушки" возникали и продолжают возникать не только из-за неадекватности формальных институтов и механизмов принуждения к исполнению их предписаний (enforcement), но и в результате ограничений, накладываемых неформальными институтами. Учитывать подобные ограничения значительно сложнее, и не случаен тот факт, что в отличие от формальных институтов неформальные рамки деятельности при неоинституциональиом подходе практически не принимаются во внимание. А ведь именно неформальные институты наименее подвержены волевым воздействиям, их изменения носят крайне инерционный характер. "Институты - это результат процессов, происходивших в прошлом, они приспособлены к обстоятельствам прошлого... Привычный образ мышления имеет тенденцию продлевать свое существование неопределенно долго"(7). Говоря языком "новой экономической истории", в институциональном развитии "прошлое значимо", что отражается в феномене зависимости от предшествующей траектории развития (path-dependence).

Учету в экономических моделях ограничений, связанных с неформальными институтами, мешает прежде всего их скрытый, имплицитный характер, требующий применения более характерных для социологии и ряда других социальных наук методов анализа, таких, как полевые исследования или работа с историческими документами. Кроме того, учет неформальных ограничений ставит под вопрос саму возможность реформ, имеющих исключительно телеологический характер. Признание инерционности изменений институтов и поведенческих образцов требует придания реформам генетического характера, что означает перенос акцента с желаемого конечного результата на действительно существующее "наследие прошлого". Неформальные ограничения анализируются преимущественно в рамках "старого" институционализма и экономики соглашений. Их изучению при помощи неоинституциональной теории препятствует, помимо необходимости обращения к несвойственным для доминирующего направления экономической теории методам анализа, преимущественно телеологический характер неоклассического подхода, приверженцами которого остаются неоинституционалисты(8).

Специального внимания заслуживают ограничения, связанные со складывающимися в среде участников трансакций властными отношениями. Обычно экономисты сводят изучение власти к вопросам принуждения к исполнению зафиксированных в законах предписаний, что означает помещение власти в контекст формальных институтов государственности. "Принудительная политическая организация, функционирующая на постоянной основе, называется "государством", ее административный персонал успешно сохраняет монополию на легитимное использование физической силы для обеспечения (enforcement) порядка"(9). Однако понятие власти значительно шире, ибо оно также включает в себя неформальные отношения, складывающиеся на основе обращения к силе и пронизывающие самые различные сферы повседневной жизни. Такие локальные и неформальные отношения господства и подчинения, изучаемые некоторыми социологами(10), до последнего времени оставались без внимания экономистов. Однако они представляют собой один из важнейших механизмов инерционности и преемственности в институциональных изменениях, что особенно ярко проявляется в постсоветском контексте.

Учитывая, что ни одно из направлений институционального анализа не позволяет охватить весь комплекс ограничений - от неформальных и формальных институтов до специфики микроэкономических условий - ссылка на различные теории представляется обоснованной. В определенном смысле этот подход имеет ряд общих черт с "альтернативным и эклектическим" анализом, развиваемым в контексте бывших социалистических стран такими известными исследователями, как Я. Корнай и В. Андрефф. Вот, например, как характеризует одну из своих последних работ Я. Корнай: "Я не являюсь ни сторонником монетаризма, ни кейнсианцем, ни адвокатом какой-либо другой школы. Данное исследование не вписывается в рамки того или иного направления. Наоборот, я стараюсь одновременно обращаться к различным источникам"(11).

Помимо того, что основные институциональные подходы имеют различные предметы исследования (выражаясь более точно, они обладают сравнительными преимуществами в анализе разных институциональных ограничений), эклектичность и "мозаичность" обретаемой в итоге картины находят и другое методологическое обоснование. Предметные области, в рамках которых теории обладают сравнительными преимуществами, неизбежно пересекаются между собой. В частности, попытки объяснить с помощью неоклассического подхода проблемы, ранее значимые исключительно для истории, социологии, права и других социальных наук, получили название "экономического империализма". Поэтому одновременное обращение к частично взаимодополняющим, частично конкурирующим подходам позволяет сделать их взаимную критику эксплицитной, а значит, и превратить ее в фактор прогресса научного знания. Говоря более обобщенно, современные социальные науки вообще и экономическая теория в частности имеют преимущественно "монологическую" природу: сторонники разных теорий зачастую просто не слышат аргументов друг друга. Следовательно, ссылка на конкурирующие подходы представляется важным шагом по направлению к развитию научного диалога, приданию науке "полифонического" измерения(12). Разноплановый же характер институциональных ограничений особенно стимулирует полифонический анализ.

"Институциональные ловушки", связанные с последствиями приватизации

К числу "институциональных ловушек", возникших в результате игнорирования институциональных ограничений, обычно относят распространение бартера, неплатежей, уклонения от налогов и коррупции(13). Более чем через десятилетие после начала реформ обнаруживается и ряд "ловушек", обусловленных спецификой проведенной в России приватизации. Острота связанных с ними проблем требует подробного анализа противоречивых последствий реализации одного из ключевых пунктов "Вашингтонского консенсуса" - приватизации государственной собственности.

Основные этапы приватизации в России - "малая" приватизация, массовая приватизация, денежная приватизация и "залоговые аукционы" - пришлись на первую половину 1990-х годов. Однако возникшая в итоге структура собственности не только не соответствует критериям экономической эффективности, но и создает предпосылки для обострения социально-экономических проблем в средне- и долгосрочной перспективе(14). Чтобы доказать данное утверждение, сформулируем ряд аргументов.

Принятие решений относительно приватизации в большинстве бывших социалистических стран было продиктовано в основном телеологическими соображениями, а реально существующие ограничения заведомо игнорировались. "Приватизацией по плану" назвал В. Андрефф чешский опыт, часто использовавшийся в качестве образца для подражания другими бывшими социалистическими странами. Парадокс заключается в том, что директивное и достаточно детальное планирование применялось как метод создания конкурентного рынка прав собственности на производственные активы. Возникший в результате симбиоз рынка (цель) и плана (средство) позволяет предположить, что разработчики программы приватизации в качестве ее имплицитного обоснования ссылались на модель рыночного социализма О. Ланге, А. Лернера и Ф. Тейлора(15). Главное, что объединяет неоклассическую теорию и модель рыночного социализма, заключается в том, что они не замечают отклонений от абстрактного идеала. "Если бы неоклассическая модель позволяла корректно описать экономику, тогда рыночный социализм имел бы все шансы на успех... Как представляется, у старых идеологий и "правых", и "левых" много общего. И те, и другие опираются не на рациональный анализ, а на религиозный пыл" (16).

Говоря о реальных ограничениях, помешавших осуществлению приватизации в соответствии с неоклассическим идеалом, начнем с рассмотрения структуры экономики, доставшейся в наследство от планового хозяйства. Оптимальные границы предприятия в плановой экономике определялись совершенно иначе, чем в условиях рынка. Каждое предприятие было "вписано" в производственную цепочку и приватизация каждого звена этой цепочки по отдельности представляется экономически нецелесообразной. Как отмечалось выше, предприятия, находившиеся в технологической цепочке дальше от конечного потребителя, превратились в заложников своих более выгодно расположенных партнеров. Раздельная приватизация звеньев производственной цепочки привела лишь к тому, что собственники располагавшихся вблизи ее начала (добыча) и конца (сбыт конечным потребителям) предприятий получили своеобразную ренту. "В момент либерализации экономики некоторые экономические агенты получают возможность извлекать дополнительный доход - переходную ренту - исключительно благодаря занимаемым ими позициям"(17).

Разумной альтернативой могла бы стать реструктуризация, то есть оптимизация границ предприятий, в частности, через избавление от непрофильных и приобретение профильных активов, как предваряющий приватизацию этап. Принимая во внимание, что телеологическая направленность программ приватизации помешала провести реструктуризацию перед изменением формы собственности, возникает вопрос: насколько примененные методы приватизации позволили скорректировать ошибки хотя бы ex post? Учет обусловленных структурой плановой экономики ограничений возможен в случае возникновения в результате приватизации "жесткой" корпоративной структуры, то есть эффективного контроля над действиями менеджеров со стороны внешних собственников, аутсайдеров(18). В результате же "приватизации по плану" из-за ее быстроты и масштабов сложилась "слабая" корпоративная структура.

Массовая приватизация создала предпосылки для распыления акционерного капитала среди множества индивидуальных собственников. Никто из них не приобрел достаточно большой пакет акций, чтобы контролировать действия менеджеров. В то же время на действия менеджеров не накладывал ограничения и переживающий этап своего формирования фондовый рынок. Число предприятий, чьи акции регулярно котируются на фондовом рынке, в России было существенно меньше, чем во многих странах Восточной Европы(19). В итоге сложилась такая ситуация, когда отсутствие контроля со стороны акционеров и фондового рынка создало предпосылки для оппортунистического поведения менеджеров, то есть максимизации ими собственной полезности в ущерб интересам акционеров. В результате массовой приватизации 1992-1994 гг. были разрушены старые механизмы контроля над менеджерами, а новые, по крайней мере, в кратко- и среднесрочной перспективе, не были созданы. Административный контроль со стороны профильных министерств и ведомств стал уже невозможен, а рыночные механизмы контроля со стороны акционеров и фондовой биржи еще не начали действовать.

Возникшую систему отношений между собственниками и менеджерами лучше всего определил В. Андрефф: "Ни план, ни рынок"(20). Причем подобное негативное определение позволяет также понять природу проблем, возникших в результате реформ 1990-х годов, - как управленческих, так и в целом ряде других сфер деятельности. Например, разрушение жесткого административного контроля над действиями представителей пенитенциарной системы со стороны всесильного МВД вылилось во всевластие руководства учреждений по исполнению наказаний, слабо контролируемых как сверху - Министерством юстиции, так и снизу - через механизмы защиты осужденными своих прав(21).

Слабость структур корпоративного управления в России имела исторические аналоги в других странах. Например, распыление акционерного капитала традиционных японских корпораций - дзайбатсу - было одной из приоритетных целей американских оккупационных властей в Японии. В 1949 г. примерно 70% акционерного капитала принадлежало частным лицам(22). Однако в результате последующего перераспределения акций был постепенно восстановлен контроль над экономикой со стороны банков и крупных корпораций: в 1985 г. в их собственности было 42 и 25% совокупного акционерного капитала, в то время как у частных лиц - только 24%. Несмотря на неэффективное (с учетом конкретно-исторических условий) первоначальное распределение прав собственности, в Японии в процессе последующего перераспределения была воссоздана "жесткая" структура корпоративного управления.

Японский опыт подсказывает еще один возможный вариант реструктуризации - в рамках семейных корпораций, подобных дзайбатсу. Механизмы корпоративного управления в этом случае отсутствуют: собственник непосредственно принимает все ключевые управленческие решения. Поэтому оппортунизм менеджеров либо полностью исключается, либо приобретает окраску отношений между отцом-основателем компании и его сыновьями-наследниками. Конечно, вариантов контроля над действиями детей значительно больше, учитывая интенсивность семейно-родственных связей, которые буквально "пронизывают" управленческую структуру. Отдельные авторы именно с таким сценарием развития событий в России связывают основные перспективы реструктуризации(23), но при этом не учитывается ряд ограничений, как универсальных, так и специфических для постсоветских стран. С одной стороны, семейные структуры в России слабее, чем в азиатских странах, наблюдается даже кризис традиционной семьи. К тому же "семейный" вариант реструктуризации фактически переносит основные конфликты на момент наследования, и передача власти от отца к сыну в условиях, когда наследников несколько, способна весьма негативно сказаться на развитии бизнеса. Даже в случае идеальной семьи число ее членов, в отношениях между которыми исключен оппортунизм, значительно меньше необходимого для управления крупной фирмой. С другой стороны, в долгосрочном периоде "семейная" реструктуризация способствует не становлению телеологическим образом описанного конкурентного рынка, а укреплению сетевого капитализма(24).

Авторы российской программы приватизации возлагали большие надежды на возможность перераспределения акций после первоначальной массовой приватизации, которое способно скорректировать ошибки, допущенные в ее ходе. Теорема Коуза, согласно которой первоначальное распределение прав собственности незначимо ввиду возможности впоследствии свободно обмениваться правами собственности, часто эксплицитно использовалась ими в качестве обоснования таких надежд. Однако при этом оказалось неучтенным, или, точнее, учтенным в недостаточной степени ограничение, связанное с величиной трансакционных издержек, возникающих при обмене правомочиями. Иначе говоря, взаимосвязь между основными параметрами институциональной среды и величиной трансакционных издержек не привлекла должного внимания в момент принятия решений относительно приватизации. Отсюда убеждение в том, что сначала необходимо провести приватизацию, а институциональные реформы, в том числе касающиеся фондового рынка и защиты прав собственности, можно оставить на потом, а не наоборот(25). Из-за игнорирования ограничений, обусловленных высокими трансакционными издержками, надежды на перераспределение собственности легальными методами, то есть с помощью совершения сделок на фондовом рынке, не оправдались. Поэтому в постсоветских экономиках первоначальное распределение прав собственности значимо и играет определяющую роль в отношении модели корпоративного управления(26), а права на ошибку при разработке программы приватизации практически нет.

К сожалению, еще более серьезная ошибка была допущена на этапе приватизации, получившем название "залоговые аукционы", по итогам которых в 1995-1996 гг. отдельные банки получили право на контрольные пакеты акций ряда наиболее ценных добывающих предприятий в обмен на предоставление кредитов переживавшему глубокий бюджетный кризис правительству. Проблема заключается не столько в том, что средне- и долгосрочные интересы самого государства были принесены в жертву краткосрочным потребностям, сколько в закрытой и непрозрачной организации залоговых аукционов: к участию в них был допущен лишь узкий круг приближенных к правительству предпринимателей. Залоговые аукционы вместо шага в направлении рыночного механизма аллокации прав собственности стали фактором укрепления сетевой структуры российской экономики, стимулирующей совершение трансакций преимущественно внутри групп предпринимателей, объединенных неформальными и формальными связями(27). Ограничение, без учета которого невозможно объяснить расхождение между официально заявленными и действительными результатами залоговых аукционов, связано со спецификой властных отношений, складывающихся в постсоветских странах. Эти властные отношения можно определить как навязанные(28). Навязанный характер власти заключается в односторонней зависимости ее субъектов от тех, кто наделен властными полномочиями. Поэтому предприниматели заинтересованы в установлении привилегированных отношений с представителями власти, чтобы в частном порядке уменьшить негативные последствия действий последних и даже получить выигрыш за счет проигрыша других, не имеющих подобных привилегий, предпринимателей.

Помимо экономической неэффективности, структура собственности не отвечает и критериям социальной справедливости, что лишает ее легитимности в глазах постсоветского населения. В неоклассической экономической теории обычно четко разделяются вопросы экономической эффективности и социальной справедливости, причем последние либо сводятся к первым (согласно формулировке первой фундаментальной теоремы экономики благосостояния, или теоремы Эрроу-Дебре), либо вовсе выводятся за рамки экономического анализа. "Современная экономическая теория значительно обеднела в результате увеличения дистанции между этикой и экономикой"(29).

Два соображения препятствуют вынесению вопросов социальной справедливости за рамки обсуждения результатов постсоветской приватизации. Во-первых, выбор в пользу методов массовой приватизации сам по себе свидетельствует о стремлении авторов программы приватизации заручиться массовой поддержкой населения через получение каждым гражданином равной доли в национальном богатстве(30). Иначе говоря, социальные и политические цели даже формально признавались в качестве значимых при проведении приватизации. Во-вторых, если перераспределение прав собственности крайне затруднено ввиду высоких трансакционных издержек, степень равномерности первоначального распределения прав собственности из вопроса о справедливости превращается в чисто экономический вопрос о системе стимулов(31). Например, распыление акционерного капитала может создавать эффективные стимулы к максимизации менеджерами остаточного дохода (прибыли после уплаты налогов), но только при условии существования развитого фондового рынка.

В постсоветском контексте и эгалитарный (на этапе массовой приватизации), и крайне неравномерный (в ходе залоговых аукционов) варианты распределения прав собственности оказались одинаково проигрышными с экономической точки зрения. Впрочем, вопрос о социальной справедливости нельзя сводить к обсуждению степени равномерности распределения прав собственности. В каждой из общественных сфер существуют свои специфические критерии справедливости, и следовательно, рынок и соответствующие ему критерии справедливости представляют собой лишь частный случай(32).

Особенностью постсоветской институциональной среды, которая обычно упускается из виду, следует признать отсутствие четких границ между политикой, экономикой, наукой и другими общественными сферами.Поэтому не исключено, что критерии справедливости, значимые для одной сферы, применяются за ее пределами(33). При оценке результатов приватизации, в частности, могут использоваться и традиционные, и политические, и собственно экономические критерии справедливости. И, конечно, с учетом такого множества критериев вероятность достижения консенсуса относительно справедливого распределения прав собственности не только в среде рядовых граждан, но и между различными группами предпринимателей чрезвычайно мала. Экономически неэффективная структура собственности оказывается еще и социально нелегитимной, что заставляет усомниться в возможности устойчивого социально-экономического развития несмотря на экономический рост, наблюдаемый с начала 2000-х годов.

Принимая во внимание экономическую неэффективность и социальную нелегитимность сложившейся на начало 2000-х годов структуры прав собственности, закономерно встает вопрос о возможном пересмотре итогов приватизации и их корректировке с помощью более активного вмешательства государства. О такой возможности, в частности, пишет Дж. Стиглиц(34). Однако и здесь тезис об "институциональной ловушке приобретает завершенную форму: при сохранении неизменными существующих институциональных ограничений вмешательство представителей постсоветского государства в процесс перераспределения собственности приведет к еще более неудовлетворительным в экономическом и социальном плане последствиям. Иначе говоря, неизбежные по ряду экономических и социальных причин попытки "передела" собственности. административными средствами не решат возникших проблем, а только усугубят их. Доказательство данного утверждения потребует формулировки нескольких дополнительных аргументов.

Во-первых, даже максимально благожелательно относясь в теоретическом плане к реальному государству (то есть предполагая ориентацию его представителей на максимизацию общественного благосостояния), попытки пересмотра итогов приватизации натолкнутся на ограничения, связанные с асимметрией информации. Непрозрачность и запутанность структуры собственности - только немногие российские компании сделали достоянием гласности имена своих владельцев и точный размер принадлежащих им пакетов акций - затрудняют принятие аутсайдерами любых решений касательно оптимизации структуры собственности. Стимулы же к приданию структуре собственности свойств непрозрачности и запутанности не в последнюю очередь объясняются навязанным характером властных отношений, ибо такая стратегия позволяет в числе прочего минимизировать налоговые отчисления реальных собственников.

Во-вторых, трансакционные издержки продолжают оставаться на высоком уровне, следовательно, маловероятна эффективная корректировка возможных ошибок при административном перераспределении собственности через механизм свободного обмена. Фактически решение о принудительном перераспределении собственности превратится в прецедент для аналогичных действий и в будущем. Сказанное тем более важно, что никаких препятствий для подобного вмешательства государства в перераспределение собственности нет. "Централизованные системы с трудом подвержены самоограничению. Например, если центральная власть имеет возможность вмешаться, она вряд ли будет связывать себя обязательствами не вмешиваться"(35).

Попробуем уточнить, почему не удастся избежать ошибок при административном перераспределении собственности, то есть перейдем к третьему аргументу. Отсутствие четких границ между общественными сферами исключает нахождение единственного критерия справедливости новой структуры прав собственности. Критерии, к которым будут обращаться представители государства, в данном институциональном контексте неизбежно являются частным случаем, и всегда найдутся недовольные - те, кто расценит их как ошибочные. В идеале при достижении высокой степени автономии рынка по отношению к другим общественным сферам справедливой и легитимной можно считать такую собственность, которая получена исключительно через рыночные механизмы свободного обмена, без использования административного ресурса. Причем крайне неравномерное распределение собственности нежелательно даже с учетом подобным образом сформулированного рыночного критерия: оно дает неравную власть участникам трансакций, препятствуя тем самым осуществлению свободного обмена(36).

Особое беспокойство вызывает отсутствие в постсоветском обществе границ между политической сферой и рынком как один из аспектов недостаточно дифференцированной институциональной организации общественной жизни. В результате возникает феномен власти-собственности. "Речь идет о нерасчлененном единстве властных и собственнических функций: политическое лидерство дает неотъемлемое право распоряжаться собственностью, а собственность органически подразумевает наличие политического авторитета"(37). Власть-собственность уменьшает вероятность использования при распределении или перераспределении собственности имманентных рынку критериев, способных обеспечить достижение экономической эффективности. Структура собственности в таких условиях обеспечивает воспроизводство навязанных властных отношений, а не устойчивое в долгосрочном периоде социально-экономическое развитие.

Наконец, попытки перераспределения собственности связаны с еще одной опасностью. Исправление ошибок либо должно носить всеобщий характер и касаться любого экономического субъекта, либо оно рискует превратиться в избирательный метод борьбы с теми, кто по тем или иным причинам оказался неугоден представителям власти. Во втором случае результатом волевого перераспределения собственности будет отнюдь не оптимизация ее структуры, а использование отдельных экономических субъектов в качестве "козлов отпущения", назначенных ответственными за противоречивые результаты приватизации 1990-х годов. Советская и постсоветская история богата подобными примерами избирательного "назначения" ответственных за те или иные неблагоприятные результаты экономических решений, принимаемых представителями власти(38). А обеспечить неизбирательный характер правосудия без изменения модели властных отношений, лежащей в основе постсоветского государства, на наш взгляд, невозможно(39).

Итак, "институциональная ловушка" постприватизационного развития российской экономики описывается следующим образом. С одной стороны, существуют объективные тенденции к административному перераспределению прав собственности, продиктованные экономической неэффективностью и социальной нелегитимностью их структуры, сложившейся на начало 2000-х годов. С другой стороны, попытки волевого перераспределения прав собственности при сохранении без изменения существующих формальных и неформальных институтов не только не решат проблемы, но и приведут к их обострению(40). Известная фраза "казнить нельзя помиловать" звучала бы в итоге как "перераспределять собственность нельзя сохранять status quo".

В поисках выхода из "институциональных ловушек"

Возможен ли выход из тупика? Конечно, более востребованной была бы заведомо оптимистическая позиция. Ведь "распространение упаднических настроений... опасно уже потому, что они могут стать самореализующимися (self-fulfilling)"(41). Оптимизм тоже имеет потенциал самореализации: если всем экономическим субъектам присущи оптимистические ожидания, то это облегчает превращение оптимистических сценариев в действительность. Однако более взвешенным представляется подход, согласно которому требуется показать все возможные варианты развития ситуации, как оптимистические, так и пессимистические. Выбор в пользу оптимизма должен быть продиктован не столько аффектами, сколько сознательными действиями по созданию соответствующих предпосылок.

Один из вариантов выхода из "институциональных ловушек", связанных с последствиями приватизации, возможен на локальном уровне. Речь идет о перераспределении прав собственности не на открытом рынке и не в результате решений чиновников, а внутри бизнес-групп, или вертикально интегрированных компаний. Трансакционные издержки при реконфигурации пучка прав собственности внутри границ бизнес-групп существенно ниже, чем на открытом рынке, а сами эти права защищены лучше ввиду возможности обращения при возникновении конфликтов не в суд, а к выполняющим квазисудейские функции представителям высшего менеджмента. Вообще фирма представляет собой судебную систему в миниатюре(42). Кроме того, интеграционные процессы облегчают внутренний трансферт капитала, также осуществляемый с меньшими издержками, чем на финансовом рынке. Внутренний "рынок капитала" означает, что финансовые "потоки из различных источников концентрируются и направляются [менеджментом] по наиболее выгодным вариантам их использования (43).

При локальном сценарии перераспределения прав собственности влияние формальных и неформальных ограничений на макроуровне становится менее значимым. Однако это происходит за счет укрепления элементов сетевого капитализма(44). Концентрация трансакций внутри сетей, в свою очередь, снижает стимулы к изменению институциональной среды на макроуровне. А ее неизменность по мере роста и укрепления бизнес-групп превращается в серьезный фактор, сдерживающий социально-экономическое развитие.

Альтернативой поиску выхода на локальном уровне представляются попытки воздействовать на институциональные ограничения на макроуровне. Здесь необходим прежде всего отход от модели навязанных властных отношений. Подчеркнем, навязанные властные отношения выступают в качестве серьезного ограничения как на макро-, так и на микроуровне(45). Так, процедуры внутрифирменного управления хотя и не напрямую, но взаимосвязаны с институтами, обеспечивающими участие граждан в принятии политических и экономических решений. Например, наличие согласованных властных отношений(46) внутри фирмы является необходимым, хотя и недостаточным условием успешного функционирования демократических институтов на макроуровне (которые тоже представляют собой разновидность согласованных властных отношений). "Обычный индивид должен иметь опыт демократического самоуправления в своей повседневной жизни, если от него ожидается осознанное участие в демократическом управлении гражданским обществом"(47).

Акцент на изменении модели властных отношений предполагает приоритет политических изменений как предпосылки целого ряда других институциональных реформ. "В значительной степени политическая, а не экономическая сфера предопределяет параметры последующего развития(48). Конкретизируя этот тезис, Я. Корнай выстраивает такую последовательность реформ для постсоветских стран: трансформация политической структуры, институциональные изменения, приведение в соответствие совокупного спроса и совокупного предложения. Нужно ли говорить, что в России и других постсоветских странах не только не была соблюдена эта последовательность, но и демократические реформы свелись исключительно к формальным аспектам, не затрагивающим неформальные основы властных институтов"(49)

Каким образом изменение модели властных отношений может содействовать выходу из "институциональной ловушки"? Во-первых, именно государство является агентом, который способен обеспечить четкую дифференциацию сфер общественной жизни и верховенство внутри каждой из них особых, свойственных только ей принципов справедливости(50). В результате перераспределение прав собственности, в том числе и административными методами, оценивается в соответствии с экономическими критериями, а политические, традиционные и другие цели отходят на второй план. "Вторая" теорема Коуза, в которой учитываются ненулевые трансакционные издержки, в уточненной формулировке звучала бы следующим образом. При ненулевых трансакционных издержках первоначальное распределение прав собственности значимо, и в решениях относительно такого распределения необходимо ориентироваться на специфически рыночные критерии, стремясь к достижению распределения прав собственности, которое обеспечивалось бы на автономно функционирующем рынке. В практическом плане это означает, например, нелегитимность любой собственности, полученной с использованием административных (коррупция) или традиционных (членство в клане или другой традиционной сети) ресурсов.

Во-вторых, отказ от модели навязанных властных отношений создаст механизм ответственности представителей государства и их обратной связи с рядовыми гражданами, что потребует учета институциональных ограничений, значимых в повседневной жизни, даже если последние и носят неформальный характер. По аналогии с "заземленной теорией" (grounded theory), которая строится методом индукции из совокупности эмпирических фактов(51), "заземленная политика" означает ориентацию на цели, важные прежде всего для рядовых экономических и социальных субъектов, при учете широкого спектра институциональных ограничений. Стремление к достижению некоего абстрактного идеала уступает место обязательствам обладающих властью лиц по решению конкретных проблем, в том числе порожденных приватизацией 1990-х годов.

Наконец, в методологическом плане помещение в центр анализа властных отношений как ключевого институционального ограничения реформ(52) представляется одним из наиболее привлекательных вариантов придания "альтернативному и эклектическому" подходу внутренне согласованного и непротиворечивого характера. К сожалению, именно отсутствие внутренней согласованности и сохранение ряда противоречий остаются одним из главных направлений критики работ, отражающих попытки учесть максимально широкий круг институциональных ограничений(53). Конечно, использование теории трансакционных издержек, производной от неоклассической парадигмы, для анализа одних проблем, а теории корпоративного контроля Э. Берли и Дж. Минза, близкой к "старому" институционализму, - других, соответствует духу постмодернизма, когда право метатеорий на существование ставится под сомнение и делается выбор в пользу локального и контекстуального знания. Но с учетом зависимости многих других институциональных ограничений от модели властных отношений появляется возможность найти общий "стержень" альтернативного и неортодоксального институционального анализа.

В заключение хотелось бы задаться вопросом о возможности исчерпывающего учета всех институциональных ограничений в том случае, если представители власти будут иметь к этому стимулы, то есть при распространении модели согласованных властных отношений. Вероятнее всего, ответ будет отрицательным даже в этой идеальной ситуации. "Легко контролировать и планировать несложную ситуацию, когда один человек или небольшой орган в состоянии учесть все существующие факторы. Но если таких факторов становится настолько много, что их невозможно ни учесть, ни интегрировать в единой картине, тогда единственным выходом становится децентрализация"(54). Поэтому гарантии против попадания в "институциональные ловушки" даже при наличии идеального правительства отсутствуют. Задача институциональной теории заключается в том, чтобы указать на максимально широкий круг формальных и неформальных ограничений. И ее выполнение усложняется по мере того, как осознаются наиболее очевидные ограничения. То же самое верно и в отношении действий представителей государства: у них должна присутствовать мотивация к практическому учету ограничений в процессе разработки и реализации экономической политики. Перспективность институционального подхода - как раз в сложности и потенциальной бесконечности этой одновременно и теоретической, и практической задачи.

***

1 Langlois R. Rationality, Institutions and Explanation. In: Langlois R. (ed.). Economics as a Process. Essays in the New Institutional Economics. Cambridge, Cambridge University Press, 1986, p. 236.

2 Полтерович В. Институциональные ловушки и экономические реформы. - Экономика и математические методы, 1999, т. 35, N 2, с.3-40.

3 Уильямсон О. Экономические институты капитализма. Фирмы, рынки и "отношенческая" контрактация. СПб.: Лсниздат, 1996, гл. 7-8..

4 Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги "Начала", 1997, с. 17.

5 Andreff W. La mutation des economics postsocialistcs. Une analyse economique alternative. Paris, l'Harmattan, 2003, p. 21.

6 Andreff W. La crise des economics socialistes. La rupture d'un systeme. Grenoble, Presses Universitaires dc Grenoble, 1993, p. 11.

7 Веблеп Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984, с. 202.

8 Данное утверждение требует ряда уточнений. Если сравнивать неоинституциональный подход с ортодоксально неоклассическим, то, безусловно, первый располагается значительно дальше от абстрактных моделей и ближе к реальности. Это проявляется, в частности, при сопоставлении неоклассических моделей оптимального контракта и анализа контрактации в контексте теории трансакционных издержек. Однако, несмотря на активное использование эмпирического тестирования предсказаний теории трансакционных издержек, эти предсказания чаще всего получаются методом дедукции из постулатов "жесткого ядра" неоклассической теории. Поэтому обоснованным представляется определение Т. Эггертссоном теории трансакционных издержек, равно как и других направлений неоинституционализма, через постулаты "жесткого ядра" неоклассической парадигмы в экономике, например, модели рационального выбора (Эггсртссон Т. Экономическое поведение и институты. М.: Дело, 2001, с. 15-24).

9 Weber M. Economy and Society. An Outline of Interpretative Sociology. Vol. 1. New York, Bcdminster Press, 1968, p. 54.

10 Прежде всего речь идет о представителях "критической социологии" вообще и М. Фуко в частности. По его мнению, властные отношения пронизывают все современное общество под видом дисциплины как "скромной, подозрительной власти" (Foucault M. Surveiller et punir. Naissance de la prison. Paris, Gallimard, 1975, p. 172). Причем если дисциплина, например, в тюрьме, имеет все признаки формального института, то дисциплина в сексуальных отношениях опирается на неформальные механизмы. "Под властью, как мне кажется, следует понимать все многообразие основанных на силе отношений (rapports de force), которые имманентны той или иной области и играют в пей конституирующую роль" (Foucault M. Histoire de la sexualite, vol. 1. La volonte de savoir. Paris, Gallimard, 1976, p. 121-122).

11 Kornai J. Struggle and Hope. Essays on Stabilization and Reform in a Postsocialist Economy. Cheltenham, UK; Northampton, MA, Edward Elgar, 1997, p. 81. Cp. также: "Анализ экономических мутаций в бывших плановых экономиках, предлагаемый в моей книге, ни ортодоксален, ни гетеродоксален в том смысле, что он выходит за рамки той или иной теории... Скажем, что он носит альтернативный и эклектический характер" (Andreff W. La mutation des economies postsocialistes. Une analyse economique alternative, p. 10).

12 Олейпик А. Дефицит общения в науке: институциональное объяснение. - Общественные пауки и современность, 2004, N 1.

13 Полтерович В. Институциональные ловушки и экономические реформы.

14 Конфликт вокруг НК ЮКОС, разгоревшийся во второй половине 2003 г. и оказавший серьезное негативное воздействие на динамику российского фондового рынка, представляется лишь одним из проявлений проблем, обусловленных попаданием в "институциональные ловушки" постприватизационного периода.

15 Andreff W. La mutation ties economies postsocialistes. Une analyse economique alternative, p. 197.

16 Stiglitz J. Whither Socialism? Cambridge, MA, The MIT Press, 1994, p. 2-3.

17 Полтерович В. Институциональные ловушки и экономические реформы, с. 24.

18 Андрефф В. Постсоветская приватизация в свете теоремы Коуза (трансакционные издержки и управленческие затраты). - Вопросы экономики, 2003, N 12, с. 126-130.

19 Bergluf E., Bolton P. The Great Divide and Beyond: Financial Architecture in Transition. - Transition Newsletter, 2002, vol. 6, No 13, p. 8-12

20 Andreff W. La mutation cies economies postsocialistes. Une analyse econoinique alternative, p. 71.

21 Oleynik A. La reforme administrative, element cle de la reforme penitatiaire dans les republiques post-sovietiques. - Revue francaise d'administration publique, 2001, No 99, juillet-septembre, p. 513-522.

22 Aoki M. Economic Japonaisc. Information, motivations ct marchandage. Paris, Economica, 1991, p. 135.

21 См., например: Долгопятова Т. Модели и механизмы корпоративного контроля в российской промышленности (опыт эмпирического исследования). - Вопросы экономики, 2001, N 5.

24 Олейник А. Модель сетевого капитализма. - Вопросы экономики, 2003, N 8, с. 132-149.

25 Ср. противоположную точку зрения, сформулированную рядом экономистов (В. Апдреффом, Я. Корнай, Дж. Стиглицем и др.) еще в начале 1990-х годов: "Прежде всего, должны существовать хорошо функционирующий финансовый рынок, а также юридические основания для процедуры банкротства и принуждения к исполнению контрактных обязательств" (Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 134).

26 Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 177; см. также Андрефф В. Постсоветская приватизация в свете теоремы Коуза (трансакционные издержки и управленческие затраты), с. 122-124.

27 Олейник А. Модель сетевого капитализма.

28 Олейник А. Конституция российского рынка: согласие на основе пессимизма? - СОЦИС - Социологические исследования, 2003, N 9, с. 37-39.

29 Sen A. On Ethics and Economics. Oxford, Blackwcll, 1987, p. 7.

30 Андрефф В. Постсоветская приватизация в свете теоремы Коуза (трансакционные издержки и управленческие затраты), с. 125.

31 Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 47-50.

32 Boltanski L., Thevenot L. De la justification. Les economies de la grandeur. Paris, Gallimard, 1991.

33 Олейиик А. Роль государства в установлении прав собственности (к вопросу о теореме Коуза). - МЭиМО, 2003, N 7, с. 54-55.

34 Стиглиц Дж. Глобализация: тревожные тенденции. М.: Мысль, 2003.

35 Stiglitz J. Whither Socialism?, p. 164.

36 Walzer M. La justice dans les institutions. - Esprit, 1992, vol. 180, No 3-4, p. 114. 37 Нурсеев Р. Социальные субъекты современной России: история и современность. - Мир России. Социология. Этиология, 2001, т. 10, N 3, с. 8-9.

38 Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Цситрполиграф, 1994, с. 260; Олейпик А. Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до государственной власти. М.: Иифра-М, 2001, с. 252-258.

39 Олейпик А. Роль государства в установлении прав собственности (к вопросу о теореме Коуза), с. 60-61.

40 См. также Олсйник А. Казнить - нельзя - миловать. - Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре, 2003, N 31, с. 44-46 (nz-online.ru/index.phtml? aid=20010613).

41 Kornai J. Struggle and Hope. Essays on Stabilization and Reform in a Postsocialist Economy, p. 79.

42 Williamson О. Comparative Economic Organization: The Analysis of Discrete Structural Alternatives. - Administrative Science Quarterly, 1991, vol. 36, p. 274.

43 Williamson O. The Modern Corporation: Origins, Evolution, Attributes. - Journal of Economic Literature, 1981, vol. 19, No 4, p. 1558.

44 Олейиик А. Модель сетевого капитализма.

45 Идея властных отношений, пронизывающих снизу доверху всю социальную организацию общества, особенно ярко выражена в работах М. Фуко (Foucault M. Surveiller et punir. Naissance de la prison; Foucault M. Histoire de la sexualite, vol. 1. La volonte de savoir).

46 Олейиик А. Конституция российского рынка: согласие на основе пессимизма?, с. 37-38.

47 Puttcrman L. The Firm as Association versus the Firm as Commodity. Efficiency, Rights and Ownership. - Economics and Philosophy, 1988, vol. 4, No 2, p. 244-266, 260.

48 Kornai J. Struggle and Hope. Essays on Stabilization and Reform in a Postsocialist Economy, p. 210.

49 Олейник А. Роль государства в установлении прав собственности (к вопросу о теореме Коуза), с. 60-61.

50 Там же, с. 54-55.

51 "Заземленная теория" подробно обсуждается в числе других ключевых элементов методологии "старого" институционализма в: Yefimov V. Economic institutionnclle des transformations agraires en Russie. Paris, l'Harmattan, 2003, p. 14-30.

52 Подчеркнем, что административная реформа, подходы к которой активно обсуждаются в России в первой половине 2000-х годов, представляет собой лишь один из аспектов более широкой реформы властных отношений. Административная реформа означает оптимизацию работы государственного аппарата в рамках существующей модели властных отношений. Поэтому такая реформа необходима, но недостаточна для выхода из "институциональных ловушек".

53 См., например: Ramine M. - N. Revue du livre "La crise des economies socialistes" de W. Andreff, - Revue d'etudes comparatives Est-Oucst, 1994, vol. 25, No. 2, p. 175-179.

54 Хайск Ф. Дорога к рабству. М.: Экономика, 1992, с. 43.